|
Записки безвинно пострадавших
«Голодно было. Помню, лошадь умерла. Никто не знал, от чего. Может, от заразной болезни. Чалдоны ее разрубили и бросили в нужник. Так отец вместе с другими мужчинами, узнав об этом, крюками потом доставал эти куски. Долго промывали в речке, и мы это мясо ели. Морщились от запаха: он никуда не делся – и ели… Поселили нас всех в общежитие – бывший коровник. Коровье стойло отделялось шторкой. Это была комната для семьи. Многие в таких условиях умирали. Привезли нас туда около двух тысяч человек, к весне осталось около шестисот…» Александр Тимофеевич Лях рассказывает о своем детстве спокойно, без дрожи в голосе: столько лет прошло с тех пор, как его семью раскулачили и выслали в Пермскую область на лесоповал. Хотя и мама его, и отец были из семей батрацких. Казачьего сословия, но очень бедные.
И дед, и бабка тоже батрачили. Помещик помог им, как добросовестным батракам, завести единоличное хозяйство. И когда молодые поженились в 1921 году, родные смогли выделить им отдельный старый дом, вросший окнами в землю, арбу и корову с лошадью. В 30-м за отказ вступить в колхоз их уже высылали как кулаков. Мамины братья побоялись, что их тоже вышлют, сами бросили свое хозяйство и уехали подальше, устроились работать в совхоз. Не спасло: старшего, Трофима, все равно забрали и угнали на Колыму. Вернулся он оттуда больным и уставшим от жизни, да так потом и не отошел…
А вот маленький Саша Лях с мамой из голодного и холодного ада ссылки вернулись. Выжили. Безвинно пострадавшие нашли себя в этом обществе, многое простили. Сашина мама Матрена Михайловна прожила 94 года. Умирала она уже здесь, в Тольятти. И здесь Александр Тимофеевич однажды попросил ее вспомнить те страшные тридцатые годы и записать все в тетрадку. Не для газет и публичности – для внуков. И вот сейчас, накануне Дня памяти жертв политических репрессий, я держу эту черную тетрадку в руках. Здесь нет историй про соседей, которые от голода съели своих детей, нет про гнилую лошадь. Матрена Михайловна многое унесла с собой в могилу, боясь даже тетрадочкой нечаянно подвести кого-то под арест. Она написала только то, что происходило лично с ней и ее семьей.
Из черной тетрадочки мамы
…Нас выслали на Урал, в Челябинскую область, поселок Потанино. Сначала на кирпичный завод. У кого дети были (а у них к тому времени было двое. – Авт.), поместили в земляные бараки. Набили как селедок в бочку. Дети стали болеть. Многие умирали. У нас умер меньший сынок Витя. Он был полненьким, а старший, Александр, худеньким, болезненным. Но больницы там не было, и случись что, нужно было больного везти аж в Копейск. Конечно, никто не возил. Когда нас в 31-м вывезли на лесоповал – какая уж там больница. Помню, ехали долго: сначала поездом, потом пароходом, а затем нас погрузили на баржу. Сидели так тесно – шевельнуться нельзя. Муж Шурика на руках держал, а я была беременна, на восьмом месяце. Уж и не знаю, как доехала. На берегу нас ждали конвоиры. Дали на семью по одной лошади, разрешили брать самое необходимое, остальное велели бросить. Обещали зимой привезти по реке, как замерзнет. Но обманули. Говорят, после все сожгли. Сшили мы с мужем два рядна, наполнили постелью, одеждой, обувью, перекинули на лошадь. Сверху посадили сынишку. (Ему тогда было не больше пяти. – Авт.). Просека узкая, мешки задевали за деревья. Саша испугался, заплакал. Я закричала. В общем, отстали мы от других. А конвоир ругается на чем свет стоит. Потом махнул на нас рукой. К ночи нагнали мы тех, кто ушел вперед. Они костры жгли, грелись, ели. Но мне было не до этого, хотелось отдохнуть. Утром опять все уехали вперед, а мы потащились следом. Сына где-то несла на загорбке, где-то он сам бежал, если сухо было. Но чаще все-таки были болотистые места.
…Разместили в бараках, где до нас заключенные жили. Спали на полу, пройти негде. Уже на другое утро заставили мужчин валить деревья, а женщин драть мох и строить землянки. Я и еще одна женщина были беременны, так нас заставили пилить дрова для столовой. Кололи и пилили мы их почти до самых родов. Рожала я в бане. Мужу ночью сказала, что плохо, а в бараке даже ступить негде. Да и всем спать нужно. Он попросил у банщицы ключи. Слава богу, дала. В бане я и родила. Муж сам и пуповину обрезал, и обмывал ребеночка. Потом меня под руки – и снова в барак. Только пришли – уже сторож на подъем в железку бьет.
…Однажды конвоир привел мужа: у него кровь носом пошла. Как лег, так больше и не встал. Туберкулез. Заведующий говорит ему: «Я бы тебя отправил в больницу, но это 30 километров, верхом ты сидеть не сможешь и не доедешь. Жди зимы. Замерзнет речка – отправлю». А в землянке же нет ничего, жили как первобытные. На земле ветки, кое-какое барахло сверху набросано – вот и вся постель. И он болен. Говорит: «Уйми детей». Но как их уймешь, когда они голодные. Детям давали паек по 235 граммов в сутки. Пошла и я проситься на работу. Мне заведующий говорит: «На черта мне такие рабочие с дитями?» А я ему: «Что же мне делать? Детей душить и самой в петлю?» Жила с нами в землянке еще семья станичника Добура. Женщина работать не могла: у нее ноги болели, были все в ранах. Так она взялась за детьми приглядывать. Молока в груди у меня все равно не было. Она заваривала мучку и кормила мою грудную девочку.
…Река встала, и заведующий выполнил свое обещание: мужа увезли в больницу. Вскоре я узнала, что он умер. Сообщили не сразу. Сказали, что похоронить его собираются в общей яме. Я – к заведующему: «Отпусти, хоть удостоверюсь, что не ошибка». А он: «Если баня без тебя замерзнет, будешь отвечать…» Я в то время отвечала за растопку бани. И все-таки отпустил. За продуктами подводы ходили, я к одной из них и прибилась. Одета была, конечно, не по погоде. Погонщик видит, что замерзаю, заставляет встать, лошадку хлестнет и смотрит, как я бегу следом. Чудом тогда ноги себе не отморозила, мороз был явно за сорок. В больнице мне сказали, что мужа уже схоронили. Я начала плакать: покажите, где могила. И вообще сама не своя стала. Но тут врачи напомнили, что у меня еще дети есть, которые никому, кроме меня, не нужны. Это до меня дошло, засобиралась назад. Удержать не могли, подводу не ждала, попросила шубу мужа и сапоги – и пешком назад. В пути какой-то мужик подобрал, когда уже километров десять отмахала.
…Когда я начала работать, дочка еще маленькой была и слабенькой. Ее вечером подложат мне под бок, когда с работы возвращалась, – чуть дышит. Однажды я встала, а дите мертвое. Хоронить надо, а какие похороны, когда всех бросали в общую яму? И пошел в тот год мор страшный. Семья станичника Додура, которая с нами жила, после смерти мужа утешала меня, говорили, что не оставят одну. А сам Додура умер с голоду: упал по дороге в столовую на ужин. И жена его умерла потом с голоду, и дочь. А их сын картошку мерзлую украл и поджарил на костре – его в штрафную команду угнали. Это называется «не бросим»…
…В 32-м уже садик открыли. Я Шурика отдала туда. Думала, будет не хуже, чем дома. Оказалось, хуже. Там работали старая дева годов тридцати пяти и старушка-кухарка. Так они у детей отнимали несчастные граммы. Их разоблачили, молодую сняли и послали меня туда работать. Знали, что так не смогу, я ведь у вольнонаемных чалдонов убиралась в домах и в магазине мыла полы, где можно было подобрать что-нибудь засохшее из овощей. Но никто никогда меня воровкой не называл. Потом опять народ меня в баню затребовал: умела я хорошо топить, как никто другой.
…Мне продукты выдавали сухим пайком на месяц. Однажды не рассчитала и мы с Сашкой три дня сидели голодными. Сашка каких-то грибов насобирал в лесу, сварили, а потом нас рвало от них. Вскоре настало время, когда от голода у меня начали опухать ноги. Девушки из столовой жалели меня, стали иногда супчик давать или кости – голые, конечно, вываренные все. Огромные такие, конские, наверное. Я их наложу на печку и калю, пока они не сделаются черными. Потом бью топором и варю. Добавлю травы (лопух, подорожник) – получалась похлебка. Мы с Сашкой ее и ели…
Возвращение в мир
Александр Тимофеевич рассказывает: «Первое, что приходит в голову, когда вспоминаю об отце, как сижу у него на шее. Мы идем с ним по лесу, и он показывает мне разные деревья, ягоды. И еще помню, уже на лесоповале: хлеборезчик порции нарезал и отец попросил разрешения смести с доски крошки. Для меня».
Мама… Он помнит, как они вдвоем с мамой сбежали с места поселения. Она должна была лечь на операцию, и ей выдали разрешение отлучиться из поселка в город на три дня: в больницу – и назад. В таких случаях детей брать с собой не разрешали. Но под покровом ночи сбежал и Саша и пришел в условленное место. 60 километров до города они шли пешком. В пути малыш однажды увидел безрогую корову, испугался и закричал: «Смотри, мама, медведь!» Он корову впервые в жизни видел. По дороге никто не пускал их ночевать: боялись, думали, что беглые. Одна женщина пустила, так мать порог перешагнула, села и больше не поднялась: так сидя до рассвета и проспала. На заре их разбудили и выпроводили.
«В Красновишерске мама стала ждать операцию. Но еды не было, денег тоже, и она устроилась вылавливать бревна баграми. А меня подговорила пойти в детдом и сказать, что у меня никого нет: там хотя бы кормят. Сама потом приходила из-за дерева смотреть на меня. Срок разрешительной справки у нее к тому времени истек. И кто-то сказал ей, что на этой работе – бревна вылавливать – специально народ накапливают, чтобы потом всех погрузить в машину и снова в лес отправить. И она приняла решение двигаться к деду в Челябинскую область. Выезжали опять тайно: знакомый рыбак забросал их в лодке мешками и рыбой, чтобы никто не приметил, и вывез. Продали брюки, кубанку отца и купили билет до Челябинска. По дороге уже я маму кормил. Ходил по вагону и побирался. Говорил, что маме операцию нужно сделать, потому и едем. И мне давали: кто яичко, кто луковицу. Я всю дорогу огоньки считал: первый раз ведь ехал в пассажирском, раньше в теплушках перевозили, как скот. Так добрались до Челябинска. Потом до Потанино шли пешком еще 25 километров. Мы к родным в землянку хотели войти, а они нас за своих не признавали и не пускали, пока дед с работы не пришел».
В 36-м Матрена Михайловна снова вышла замуж – за своего станичника, причем, как говорится, пошла на троих детей. А в феврале 1937-го арестовали и этого мужа и вскоре расстреляли как врага народа. Она снова осталась одна с детьми. Теперь с пятью: пятый родился после ареста мужа. Уже будучи взрослым, Саша вместе со сводным братом искал могилу своего второго отца. Не нашли. Знают только, что погиб он где-то под Челябинском, близ поселка Золотая Гора. Как раз в тех краях местные селяне находили массовые захоронения. Начнут рыть колодец – натыкаются на яму с костями. Копнут рядом – еще. Оказалось, целое село на костях успело вырасти. Тысяч десять трупов тогда раскопали и перезахоронили. Об этом по челябинскому телевидению потом передача была. А то село напрочь снесли. Обелиск поставили.
Клеймо «враг народа»
От прошлого остались и дядины письма – того, что сослали на Колыму. Когда он вернулся, писал, что учиться и достигать чего-то уже поздно: жизнь прошла и здоровье ушло. Конечно, жаль и обидно. Но на кого обижаться? Кто виноват?
Можно было бы окончить эту грустную историю Александра Тимофеевича и его родных, но она будет неполной, если не рассказать еще несколько эпизодов. В октябрята маленького Сашу не принимали. Искали причину для отказа и всегда находили. Например: «Ты видел, как один из мальчиков украл у другого книжку, и никому не сказал. Значит, недостоин быть октябренком…» А он ни мальчика, ни книжку в глаза не видывал. Когда всех принимали в комсомол, ему отказали еще тверже: к «сыну кулака» после расстрела отчима прибавили определение «сын врага народа». Но вот работать с 12 лет сыну врага народа почему-то никто не запрещал. Он косил, боронил, сеял наравне со взрослыми. И уже в раннем детстве поклялся, что переживет все трудности и дождется, когда с него это клеймо снимут. Мама его поддерживала, говорила: «Сынок, любая власть от Бога, был царь – от Бога, власть коммунистов – от Бога, не выступай против них». И он не озлобился, не потерял веру в хорошее. Работать на производстве детям врагов народа не разрешали, учиться – тоже. Но Саше повезло: его реабилитировали в 1943 году, когда ему было 17 лет, а родственников только в 1957-м, после ХХII съезда КПСС. Сразу после реабилитации он поступил на работу слесарем на железнодорожную станцию. Потом – в техникум, где все годы был старостой. На третьем курсе Александр выступил с докладом, который понравился начальнику политотдела. Тот спросил, почему парень не в комсомоле. Без утайки все рассказал и услышал в ответ: «Я тоже из таких, но нашелся человек, который мне поверил. Я тебе верю». Дал Александру рекомендацию, и в 20 лет он все-таки стал комсомольцем, с двойной энергией ринувшись в общественную жизнь. За долгую жизнь заработал пять медалей, имеет почетные звания «Ветеран труда» и «Ветеран завода ВЦМ», множество грамот за победу в соцсоревновании. У него двое детей, четверо внуков и двое правнуков. Жену, правда, схоронил и вот уже десять лет живет один. Поет в украинском хоре «Днипро», выращивает виноград на даче и играет в шахматы с приятелями. И как самую большую ценность хранит тетрадочку мамы.
P.S. Мы заглянули в историю только одной тольяттинской семьи. Но таких в городе сегодня около двух тысяч. Это о них грустит в Центральном парке «Скорбящий ангел». Сегодня День памяти.
Ключевые слова: судьба человека.
Виктория Лобода
Тематические выпуски:
Автостолица
Банки и деньги
Время молодых
Дом и интерьер
Связь и HIGH-TECH
Торговый ряд
Туризм и отдых
Проекты:
Bella Donna
pROCKos
TOP 20
Антинобель
Взлетная полоса
Достали!
Как это было
Курс молодого отца
Не только о рыбалке
Осенние скрипки
Ставропольский календарь
Тольятти – наш дом
Официально:
Постановления
Решения
Распоряжения
Разъяснения
© 1998 — 2007 газета «Городские ведомости»
Полное или частичное использование материалов возможно только с разрешения редакции.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
